Если долго играть словами, испытывая из-за этого боль схожую с зубной, постепенно перестаёшь видеть предметы. И существа, наблюдаемые периферическим зрением, скорее мерещатся, а не видятся. Поворачиваешь голову, а там и нет никого и ничего, но есть нечто, не приводимое в соответствие с сочетанием звуков. Состояние, схожее с бессонницей в Макондо: глядя на слово – видишь предмет; глядя на предмет – не видишь слово. Окружающий мир теряет смысл, становясь плоским отражением знаков. Слова при этом приобретают объём и глубину, потерянные миром. Материя становится вторична по отношению к знакам, сочетание которых описывает материю.
Из материальных явлений, описываемых словами, значим только звук, музыка. Сочетание чистых звуков, неся в себе настроение, которое нужно ещё именовать, осознавая, именно поэтому вторично. Слово, всегда неся в себе музыку, именует само себя. Музыка же неинформативна. Письменной музыки не бывает. Единственный изначально и абсолютно совершенный музыкальный инструмент – человеческий голос связывает единственно возможным способом идеальный и материальный миры. Мертвящая тяжесть материального всегда убивает из идеальных соображений, пытаясь присвоить себе право на существование, в то время как не имеет вообще никаких прав, а существует и умирает лишь потому, что является частью речи, вместилищем и временным носителем слова. Соответственно голос, как проводник идеального мира слов, – главное орудие всех палачей. При этом слово, устное или письменное, не в состоянии изменить мир, поскольку само является миром. В непонимании этого факта кроется главная причина бесконечной литературной фальши. Литература – летучая взвесь пыли, поднявшейся после падения Вавилонской башни. Дышать пылью – нездоровое занятие, поэтому говорить о нравственных началах, о гуманистической направленности словесности – самообман. Родившаяся из разрушения и розни литература – абсолютный антипод строительства земного рая и, что естественно, любого мирского созидания. Чем талантливее автор, тем разрушительнее его произведения для мира, которому нечего противопоставить этой коррозии, кроме пошлости. Так бомж телесной своею грязью уверенно, хоть и не всегда осознанно являет свою независимость и особость. Но, невольно принюхиваясь, осознаёшь, что пахнет тобой и вообще – всем человечеством. Чем человечнее литература, тем больше в ней всяческих человечьих выделений. Человек – это звучит гордо и очень дурно пахнет. Литература, пропитанная запахом материального – жалкое, но популярное явление. К тому же гигиенические процедуры в данном случае весьма болезненны, кажутся делом бессмысленным и настолько индивидуальны, что не решусь приводить примеры и давать советы. Пусть каждый из господ литераторов подмывается, как ему будет угодно, или, что более вероятно, зарастает грязью, воняя на всю вселенную, ищущую, принюхиваясь, кого сожрать, разложить и исторгнуть. Чистоплотность неприбыльна, малопривлекательна и незаметна, при этом требует постоянных, титанических усилий, не давая вообще ничего взамен, кроме ощущения своей чистоты, с которого и начинается грязь.
Постоянный запах разложения, преследующий нас всю жизнь и достигающий апогея, когда мы умираем, при жизни вызывает омерзение, по смерти же – священный трепет, хотя это один и тот же запах. При этом смерть не имеет запаха. Вонь посмертного гниения принадлежит жизни, существует только для живых. Смерть, будучи абсолютно идеальным понятием, одновременно реальным для тех, кто видел хоть один труп, и несуществующим, поскольку, будучи живым, свой труп ты не увидишь, а, умерев, перестаёшь быть трупом, именно смерть – единственный предмет словесности.
Но осознать это можно, только долго играя словами, испытывая из-за этого боль, схожую с зубной. Впрочем, для потребителя литература, да и любой другой вид искусства – всего лишь развлечение, досуг, времяпрепровождение, даже будучи мистическим вызовом реальности.